БОСХ

-- Ведь есть же какие-то пределы?
 -- Вот тут вы не правы... Пределов нет. Каждый способен на что угодно, буквально на что угодно. 

                                            Олдос Хаксли. Обезьяна и сущность

-- О-о-ох!!! И-иэ-э-хх!!! М-м-м! О, господи, черт его подери… Голова моя голова! И кто в тебя так нагадил с утра?  А где огурец? Марк забрал? Подлец! Эй! Ма-а-а-арк!!! О, господи, пропади ты пропадом! -  так говорил, вернее, бормотал спросонья один полумолодой человек с роскошным именем Эдуард.

Сам Эдуард роскошным не был. Скорее, наоборот. Грязно-зеленая майка с желтыми пятнами обнажала хилое и длинное тело, которое гнулось и заворачивалось самым причудливым образом.  Щетина покрывала лошадиное лицо, которое, вероятно, очень удобно было бы опускать в мешок с овсом, если бы Эдуард и впрямь был лошадью. В тот самый мешок, который прежде привязывали извозчики к конским мордам на постоялых дворах.

--  Св-волоч-ч-чь!!! – рычал Эдуард, шаря руками по полу вокруг себя. Гремели бутылки, падая с пустым, ничего не обещающим звоном, и звон этот отдавался погребальным колоколом в больной голове Эдуарда.

--  Эдька! – послышался с улицы чей-то насмешливый крик, – Эдуард Амвросиевич! Подох что ли после вчерашнего? Мир праху! – И смех, смех… Черти бы их разорвали, гадов пузатых!

Эдуард спустил на холодный пол свои жилистые ноги с длинными ступнями и желтыми, загнутыми, как у коршуна, ногтями и ему сделалось невмоготу. Обхватил Эдуард длинную, как тыква, голову руками и завыл хрипло, тонко, смрадно, словно изголодавшийся волк: «Всё-о-о про-о-опил!»

Вспомнил он вчерашнюю Маринку… или, как её…  Наташку - бледную, пьяную, валящуюся куда попало, с синяком под глазом. Вспомнил, как ласкал этот кошмар в пьяном угаре, как видел в этом жалком подростке подобие женщины, как бил по лицу, уже ничему не чувствующему, безразличному, отвечающему только мычанием и грязной руганью.

И новый звериный вопль вырвался из хлипкой груди Эдуарда.  Мотанул он головой и отлетела она куда-то вбок.  Стянулся с постели, стоящей колом, окинул мутящимся взором ободранные, оплеванные обои, которые когда-то были клеены так дружно для хорошей жизни с молодой женой…  Посмотрел на треснувший «видак» с разваливающимся пультом, перед которым в прошлый раз ржали с Маринкой…  или с Наташкой?  Пнул кассеты. 

Эдуард, шаркая негнущимися ногами, доплелся до мутного окошка, посмотрел на двор, уставленный машинами, и блуждающий его взгляд вдруг остановился на  отломанном куске зеркала, бывшем когда-то в прошлой жизни трюмо. Эдуард поморщился и глянул косым взглядом в этот огрызок. Глянул и закрылся его глаз в ужасе.

--  Мамочка родная! - простонал он. – До чего же порода человеческая докатилась! До каких волдырей на роже!

Эдуард напрягся, снова приставил зеркальце к косым глазам и ТАМ увидел страшный свой зрачок – дикий и зловещий. Тот зрачок вдруг заискрился, заиграл и засверкал, как черный алмаз! Красный свет блеснул изнутри и пошли, пошли, пошли красные лучи в разные стороны.

 Ужас пронзил больную душу Эдуарда. Бросил он зеркало с отвращением, к стене прижался и чувствует, как зубы его выбивают барабанную дробь, коленки подгибаются, а сердце куда-то к горлу подкатилось и трепыхается, словно пойманная птица. А лучи из зеркального огрызка так и льются. И вот уже вся комната осветилась красными отблесками…

Боится Эдуард, ужас сковывает его, а все же  страх как хочется посмотреть – что  же там такое блескучее светится. Подполз Эдуард к зеркалу на карачках, хрипло дыша, собрался с духом и глянул!!! 

А та-а-ам!

Зрачок на него смотрит и пламя лучами из него испускается. Шире, шире становится зрачок и видит Эдуард – изменил он форму, вытянулся и превратился в длинную щель.

Чувствует Эдуард, словно сила нечеловеческая тянет его к зеркальному огрызку – так и хочется глазом к щелке приложиться, посмотреть – чего там в его глазу светится красным цветом…

Приложился Эдуард, кожа его натянулась и… прилипла к зеркалу. Дернулся – больно. Ощутил он вдруг, как сжимает его в комок неведомая сила и мнет, и крутит, и катает… Потом протиснули его невидимые сильные руки в его же собственный отраженный зрачок, вывернули наизнанку, расправили и отпустили.

Глядит Эдуард в зеркало, через которое его только что пропихнули, а там его глаз с волдырями под веком так и моргает, так и моргает. Вдруг скривился, захохотал  глазище, подмигнул срамно и скрылся…

Огляделся Эдуард… Стоит он в саду – не в саду, а только деревья чудные какие-то – сухие, искривленные.  Скелеты на них болтаются, словно ёлочные игрушки, и хохочут. А на ветки надеты оскаленные черепа лошадиные.  Вокруг, куда ни глянь, люди валяются – голые, вповалку. Мёртвые ли, живые ли – не разобрать.

Вон женщина полумертвая стоит, а мерзкий паук впился в нее своими ножками и каждой ножкой кровь из неё сосет, так и причмокивает. А сзади дракон к ней присматривается и бьет хвостом, подлец.

Гул какой-то катится по красным камня - стон ли это человеческий, рёв ли звериный. А может, ветер шумит? Да какой там ветер... Кости это человеческие хрустят!

Смотрит Эдуард – выпрыгивает страшное существо - толстопузое, голое, а вместо фигового листа тарелочка привешена на манер восточных танцовщиц-флейтисток, и ну выписывать кренделя толстенькими ножками. Крылышками остренькими трепещет, глаза – черные дырки проваленные, а вместо носа – дудка длинная. И на этой паршивой дудке попрыгунчик пищит что-то противно-тошнотное. Да так, что  мерзко и гадко становится в голове, а во рту появляется что-то скользкое и кисло-горькое, словно бы устрица живая и холодная…

Этот толстый проскакал мимо, да и впился своей дудкой-присоской в мужика, который во все лопатки удирал от когтистого грифа, величиной с двухэтажный дом. Не удрал. Присосался к нему «флейтист».

Обернулся Эдуард – крыса крадется. Да не крыса, а человечек гадкий. Обнажил свои гнилые зубки – усмехается изуверски. 

Дернулся Эдуард всем телом, отшатнулся и упал прямо в объятия к свинье. Та свинка обхватила его своими копытцами, навалилась на него всей тушей и давай целовать взасос, по-взрослому, пуская слюни и газы.

Изловчился Эдик, толкнул хавронью и та, дико вереща, побежала от него, дрожа закрученным хвостиком. Кинулся Эдуард в сторону, чувствует - приклеился кто-то к ноге. Посмотрел, а к лодыжке тварь ползучая прилепилась. Сама длинная, вязкая, как каракатица, и четыре тонкие ножки. А с другой стороны прыгает на него тип поганый – вроде человек, а вместо головы – кость.

Стал Эдуард быстро стряхивать с себя мразь эту, да только присосались они намертво. И каждый трогает его липкой лапкой, подмигивает, обниматься лезет и прямо в губы норовит поцеловать. Да не просто так, а с треском, с засосом.

--  Чёй-то!!! Чёй-то!!! – заорал Эдуард в ужасе. А твари знай смеются, да еще и подмигивают:

--  Не бойся нас, - говорят, - Эдичка! Мы тебя не тронем, потому как ты – наш. Искупай лучше нас в лучах своих рентгеновских! – И поле-езли, и поле-езли!

Закричал Эдуард дико, хрипло, страшно и ну молотить руками по сторонам, по присоскам по всем этим, по шлепающим и чавкающим ртам, по рожам срамным. Взревел, как зверь, удушливым голосом, покатился куда-то. Свалился в ледяное озеро, в котором кишели скользкие голые тела.

 Путаясь в чужих руках и ногах, по головам полез вверх, оскальзываясь на чужих плечах. По круче взобрался на склон  и уткнулся в седалище страшного монстра, из которого вылезали людишки.

 Монстр повернул к Эдичке свою гигантскую голову на скрипящей шее, да как глянет! У Эдуарда подогнулись коленки и он застыл, словно кролик перед удавом. Челюсти монстра заходили, пасть открылась и, вместе с ревом из нее вырвался плевок, залепивший Эдичке глаза и рот.

Опомнился Эдик не сразу. Протерев глаза и выплюнув мерзость изо рта, побрел он на негнущихся ногах по красному песку мимо острых скал, на которых сидели, свесив ножки воющие мерзкие твари, размахивающие ножами и дудками.

 Рядом с ними голые людишки вопили от ужаса. Вокруг катались странные прозрачные шары, в которых сидели скорчившиеся люди и тихо скулили.

Долго брел по этому аду Эдуард. Казалось ему, что никогда не кончится  его дикое странствие. Да вдруг послышался подземный гул и засверкало красное небо, поднялся пронзительный колючий ветер, пронизавший Эдика, словно тысячью игл. Заскрипели сухие деревья и попадали с них страшные украшения, покосился зазеркальный мир, закачался весь, да и рухнул на больную башку Эдуарда. Только звон пошел.

Очнулся Эдуард, схватился за голову, не треснула ли. Смотрит, сидит он около постели своей взбаламученной, а над ним дремучий Марк нависает - дружок верный и обливает его ледяной водой из чайника.

--  Чё ты! – орет он хрипло, - Еще что-ли дать, чтоб не протух!? – и трах громадным кулачищем Эдику по макушке. Чуть не помер Эдуард, с одной стороны, а с другой – пришел в себя.

Видит, сидит он в своей комнате и никакого красного света уже нет, никаких скелетов. Оборотил желтую физиономию – Маркушка стоит в мятых штанах, чешет волосатую грудь одной рукой, а другой вонючим носком любовно Эдуарду физиономию вытирает.

Упал Эдик на пол и зарыдал. Когда слезы его иссякли, сел он, скорчившись и шмыгая носом, и вдруг… Вдруг показалось ему – тварь ползет на паучьих ножках… Вздрогнул Эдичка, словно током его шибануло, заорал, вскочил – глаза выпучил и… вздохнул с облегчением. Всмотрелся – бумажка на полу лежит смятая. Та самая, в которой Марк вчера огурец принес. На бумажке – картинка. А на картинке знакомая каракатица нарисована. «Она, - тихо прошептал Эдуард, - она, мама рОдная!»

Смотрит, тип там прыгучий нарисован с костью вместо головы и голый парень с флейтой. «Чёй-то, - пробормотал Эдуард. – Чёй-то?» Взял он картинку трясущимися руками и читает, что под ней написано. «Босх, - написано, - Иеронимус. Художник 16 века, - написано, - Сад земных наслаждений. Ад». «Картина,  однако, - прошептал Эдик. – Привидится же такое!»

Встал он, бережно разгладил картинку и прибил большим гвоздём над кроватью.

С той поры совсем изменился человек: не пьет, с друзьями не буянит, на работу устроился. Марка выгнал. Женился и детей нарожал. Говорят, счастлив!