МАСКА

-- Ведь есть же какие-то пределы?
-- Вот тут вы не правы... Пределов нет. Каждый способен на что угодно, буквально на что угодно.
                                                  Олдос Хаксли. Обезьяна и сущность

Вообще-то я – зверь и прекрасно осознаю это. Во мне уживается масса отвратительных желаний. Иногда мне хочется насиловать женщин и мужчин. Иногда появляется жуткое желание удавить кота, чтобы посмотреть в его мертвые тусклые глаза и упиться мгновением власти.

Сегодня меня настигло желание прихлопнуть старушку, о которую я споткнулся в магазине.  Мерзкая старуха посмотрела на меня такими испуганными и жалкими глазами, что во мне трут же поднялась ярость и я чуть не убил ее. От моего взгляда она шарахнулась в сторону и налетела на женщину с огромной магазинной корзиной для продуктов. «Куда прешь!» - закричала женщина на старуху. Я улыбнулся презрительно и пошел вперед, глядя поверх их голов.

По большому счету, я ненавижу всех этих ублюдков, что ходят вокруг меня и лезут под колеса моего автомобиля. Я ненавижу сопливых детей и даже своего зачуханного ребенка, с его всегда взъерошенной головой и онемевшим от ужаса и тоски взглядом.

Я хочу, чтобы все  двигались по моей команде быстро и бесшумно, как герои компьютерных игр. Я хочу, чтобы все  зависели от движения моего пальца, нажимающего на кнопку, и повиновались мгновенно, не раздражая меня своими жалкими физиономиями.

Да, я раздражителен и бываю страшен. Я люблю вкус битвы и запах крови. Она пробуждает во мне дикого охотника. Я ненавижу всю это мелкую тварь, кружащую, бегающую и ползающую по лесам. Я готов всех их передавить, перестрелять и уничтожить. Я даже готов сразиться один на один и с крупным зверем. Ведь я – тоже зверь и борьба – моя стихия.

Я – зверь, но иногда мне приходится надевать маску человека, потому что я хочу, чтобы меня считали человеком. Но в последнее время я все чаще чувствую, что эта маска плохо держится на моем лице и мне приходится постоянно поправлять ее.

Однажды, когда прилаживание маски надоело мне, я снял ее и подошел к зеркалу. Я сразу увидел, ЧТО произошло. Нос и челюсти выдвинулись вперед, как у волка – из меня пёр зверь.

Я снова попытался приладить маску, но она оказалась слишком плоской для моего лица. И тогда я, смеясь, проткнул ее своим носом. Получилось нечто невразумительное, странное, но терпимое.

От моего холодного, острого и мрачного взгляда мяукали коты, ощетинивая загривки, и скулили уличные собаки. Старики прижимали руки к груди, а женщины вели себя по-разному. Иные отскакивали в сторону, а другие раздували ноздри и совершали бедрами такие неизъяснимые движения, что у меня изо рта бежала слюна.

Я знал, что в этом мире все самки – мои. Но грешить с ними мне надоело. Я хотел бы согрешить так страшно, так безвозвратно, чтобы испугаться и присмиреть в самом себе. Я хотел бы испугать себя самим собою, изнасиловать себя самым изощренным способом, чтобы взвыть, как дикий зверь.

Наверное, во мне живет неугомонный дух Нерона – кровавого римского императора. Он все время бродит где-то возле меня, посмеиваясь в свою рыжую бороду и то шепчет, то кричит мне в ухо, показывая на меня пальцем. «Ты! – кричит он, - Ты – великий артист! У тебя есть настоящий кураж! Ты – беспределен, а, значит, велик! В тебе бушуют великолепные страсти! Ты любишь кровь и муки! Твоя жизнь – искусство! Покажи им, на ЧТО ты способен. Накажи их!»

Порой он мне ужасно надоедает и тогда я говорю ему: «Что ты здесь делаешь? Зачем я тебе нужен?» Он улыбается, глаза его расширяются и он говорит всегда одно и то же: «Я люблю кровь, а около тебя пахнет кровью. О! Я чувствую, на что ты способен. Ты способен на многое! Ты должен наказать всех!» «Почему я должен наказать всех?» - спрашиваю я его. «Потому, - говорит он, приближая к моему лицу толстые губы, - потому, что ты – зверь, а они – твоя дичь! И твое главное дело – гонять эту дичь и не давать ей спокойно жить!» Его хохот гремел на весь мир, отдаваясь звоном в моей голове. «Ненавижу! - рычал я. – Не-на-вижу!»

Однажды я сбросил человеческую маску и честно взглянул на свою красивую волчью морду. У нее были другие глаза – узкие, яростные и холодные. Я понял, что  приобщился к чему-то великому - к вселенскому злу и оно сделало меня сильным, непобедимым и яростным.

Я потрогал свои заострившиеся хрящеватые уши и у меня возникло непреодолимое желание взвыть. Я выл день и ночь. Я выл с наслаждением, не уставая. Краем своего чуткого уха я слышал голоса на лестничной площадке, бесконечные звонки и стук в дверь. Потом кто-то навалился на меня сверху и я застонал, падая. Моё сознание мутилось.

Я пришел в себя в белой комнате. Я лежал на спине и не мог пошевелиться. Надо мной плавали два белых жидких пятна. Они приблизились и я увидел два страшных белых лика.

- Вот, друг мой, - сказал один лик другому, - практически здоровый человек, доведший себя до полного умопомешательства.

- Что с ним случилось? – поинтересовался другой лик, - стресс?

- Если бы, - первый лик печально покачался. – Нет, друг мой, - это всё власть – вседозволенность и бесконтрольность. Безграничность, друг мой – опасная штука. Как говорили древние, если кувшин разбивается – вино вытекает. Также и с человеческими границами. Власть лишает человека спасительных границ, которые удерживают его форму.

Власть – это пропасть. Она разверзается под человеком и он начинает в нее падать. Это особое состояние безграничности власти, это свободное падение ставит властного человека в особое положение и отдаляет от всех других людей.

Бесконтрольная власть делает мир для правителя холодным и чуждым. У этого, - лик склонился надо мной и я увидел два глаза, глядящие на меня из-под седых бровей, - у этого развилась паранойя, но с другим знаком. Обычно параноики утверждают, что ИХ преследуют. А этот сам горит желанием уничтожить всё, что движется. Ведь он, перед тем, как попасть сюда, загрыз с десяток прохожих».

- Какой ужас! – пробормотал второй лик и еще одна пара глаз воззрилась на меня из-под черных очков.

- Вы полагаете, профессор, - сказал он, - что этот человек превратился в зверя? Неужели ликантропия?

Первый лик кивнул и оба пятна отдалились на прежнее расстояние.

- Так и есть, - снова заговорил первый лик. – Он снял с себя маску человека. Вернее, ее с него сняла бесконтрольная власть, которая погрузила его в «невыносимую легкость бытия». Слышали? Кундера говорит, что это стало центральной трагедией всей современной жизни. Вы читали Мишеля Крозье?

- Нет, профессор, - отозвался второй лик.

- Более 30 лет назад, - сказал первый лик, плавая в воздухе и производя вокруг себя радугу, - Мишель Крозье отождествил власть или любое доминирование с пределом или чрезмерностью – как вам будет угодно. Ну, а любая чрезмерность всегда движется к источникам неопределенности…

Сегодня нами управляют люди, действия которых не связаны ни с обстоятельствами, ни с обязательствами, ни с моральными нормами, ни даже с боязнью греха и потому их действия, да и вся жизнь становятся неопределенными и, следовательно, непредсказуемыми.

По сути, нами правят те, чьи руки развязаны. Но правят они людьми со связанными руками и потому совершенно беспомощными. Это порождает всяческие деформации не только в обществе, но и в психике. Свобода первых – является причиной несвободы вторых, тогда как несвобода вторых является условием абсолютной свободы первых. Вот такая математика Пупкина.

- Свобода, - сказал второй лик. – Так много о ней говорят, а ведь это – обоюдоострый меч, который ранит всех, кто держит его.

- Да, - сказал первый лик, - меч Зигфрида не всем под силу поднять. А тот, кто все-таки делает это, как видишь, сильно рискует. Вот эта свобода, которая ничем не связана и есть причина умственного помешательства. Ведь свобода в человеческом обществе связывается образом человека. Как, впрочем, и свобода волка в стае  связывается образом волка. Любой волк, даже самый сильный, должен подчиняться волчьим законам и блюсти образ волка. У них, у волков, очень строгие законы и, если бы какая-нибудь особь посмела  их преступить - ее бы тут же загрызли или прогнали.

- А у людей не так, - пробормотал второй лик.

- Реальность – вещь саморегулирующаяся, - продолжал первый лик. – Если кто-то мнит о себе слишком высоко – равновесные силы живо поставят его на свое место. Вот и для этого волчары они определили  место в отделении для буйнопомешанных. Этот свободный – уже не человек, но он обрел свою свободу в помешательстве. Мишель Фуко считает, что это и есть предельная свобода.

- Стало быть, общество – это несвобода? – поинтересовался второй лик.

- Свобода в обществе связывается образом человека, - тихо сказал первый лик, - То есть, пресловутой общественной маской, которую каждый человек обязан надевать на себя, если он живет в социуме. Он надевает ее на себя для того, чтобы иметь нечто общее со всеми другими людьми. Он надевает ее потому, что это – единственный способ общения людей друг с другом.

- А что происходит с теми, кто не хочет носить эту маску? – спросил второй лик. – Ну, допустим, если они хотят не предельной свободы, а частичной? Я слышал, что есть богатые люди, которые не моются, ходят в потных майках и трениках. Есть и такие, что совокупляются в публичных местах.

- Нет, - сказал первый лик. – Все это либо жалкая демонстрация своего убожества, либо психическое заболевание, поражающее многих богатых людей, которое выражается в обесцвечивании мира. Машинально они хотят впихнуть в себя мир, от которого их уже воротит. А как жить по-другому они не знают.

Но здесь – нечто другое. Ведь этот человек, которого ты видишь перед собой, снял маску окончательно. Он стал зверем. Если бы это был другой человек – он, возможно, воспроизвел бы мир аутиста, не способного связывать вещи мира друг с другом. Сколько голов – столько умов и столько видов помешательства. Есть и такие, которые готовы отменить синтаксис и сочинить новый. Но, если они отменят синтаксис - человеческий мир рассыплется на молекулы. Человек – это образ мира. Что угодно можно потерять, но не образ человека.

- Да как же можно потерять этот образ, профессор? – спросил второй лик.

- Очень просто, - отозвался первый. – Надо просто отказаться от маски и тотчас опустишься на четыре лапы. Все начинается с малого. Сначала люди перестают здороваться с соседями. Потом выгоняют родителей на улицу и забывают о своих детях.

Когда все становятся чужими – появляются раздражение  и желание убрать всех со своей дороги. И наконец, возникает первое желание зверя – разметить территорию и сделать всех своими рабами. А, если человек еще и искусственно отделен от других людей властью, статусом – положение еще больше усугубляется.

 Власть, друг мой, - продолжал профессор, - это серьезное испытание для любой психики. Люди, облеченные властью и деньгами, двигаются и действуют быстрее и в большей степени приближаются к мгновенности движения. Именно они управляют сегодня.  Другие люди не могут двигаться так быстро, поэтому власть для них становится неуловимой.

Но все же люди, которые находятся внизу, хотя и живут тяжело, но находятся в лучшем положениии, потому что их психика не подвергается такой сильной деформации при обработке неопределенностью, как у людей, находящихся во власти.

Подходя к точке неопределенности, личность начинает плавиться. Она входит в черную дыру «предела», проходит через самое себя и выворачивается наизнанку. Наша изнанка это – зверь, выходящий из вод текучей неопределенности, зверь Апокалипсиса, о котором говорил Иоанн Патмосский.

Кстати, - заметил профессор, - он ведь был современником Нерона и знавал о его кровавых преступлениях. Он знал и о том, КАК выходит этот зверь. 

Он ступает тихо, бесшумно и незаметно.  Перерождение начинается с мелочей. И вот он, - лик воздел белые руки, - вот он лежит перед тобой. Это абсолютный зверь, который уже никогда не станет человеком.

Если бы это была женщина – ее можно было бы попытаться вылечить и сделать пригодной, хотя бы и для плохонького, но человеческого существования. Но с мужчинами дело обстоит гораздо безысходнее. Они, если уж влезают в шкуру зверя, то на веки вечные. Впрочем, - добавил первый лик, - устал я на него смотреть. Зрелище не из приятных.

Я зарычал им вслед, но они даже не оглянулись. Надо мной нависало что-то белое и слепящее. Я широко зевнул и закрыл глаза.

Перед моим внутренним взором тут же появились сладостные картины крови и убегающих жертв. «Какая хорошая была у меня жизнь!» - вдруг мелькнула в моем мозгу отчетливая мысль. Она ярко вспыхнула и начала постепенно гаснуть. Опустилась тьма и в этой тьме, полной запахов и звуков, я увидел несущиеся ноги, лапы,  услышал хрипящий лай, вой, крик, хруст костей и всё смешалось в один жуткий и сладостный ком, который куда-то тащил, возбуждая ярость и дикое веселье.